Спасибо за регистрацию
На вашу почту было отправлено письмо со ссылкой подтверждения e-mail
Войти на портал
Не надо представлять себе магазины Торгсина по той картине, которую нарисовал Михаил Булгаков в романе «Мастер и Маргарита»: зеркала, мандарины, лососина и «эйфелевы башни» шоколада… Парадные, элитные торгсины были единичными — в Москве, Ленинграде и в портовых городах. Типичный торгсин — а было их в годы первых пятилеток полторы тысячи — это лабаз, где можно купить муку и крупу. За валюту и брильянты, за серебро и золото.
«Алхимия советской индустриализации: Время Торгсина» — очень познавательная, но и очень тяжелая в моральном отношении книга. Она рассказывает о том, как государство «выкачивало» из голодного населения последние ценности, припасенные на черный день. И «выкачало». Совершенно не стесняясь, кстати, этого слова.
«Правление Торгсина рекомендовало: “Целесообразно дальнейшее усиленное выкачивание находящейся на руках населения иностранной валюты”».
Не только валюты. Выкачало те сережки, о которых вспоминал писатель-фронтовик Виктор Асафьев в книге «Последний поклон», — единственную золотую вещь в крестьянском доме, память о матери. Выкачало серебряные ложечки. Выкачало обручальные кольца. Выкачало золотые зубы. Выкачало в обмен на муку, пшено, подсолнечное масло. Люди отдавали все, чтобы не умереть с голоду. В этом и заключалась цель государства, траты которого на импорт «превышали доходы от экспорта почти на полмиллиарда золотых рублей». Торгсин — это трагедия «голодного спроса».
Заместитель председателя правления Торгсина, выступая перед директорами магазинов, с полной откровенностью, хоть и косноязычно, объяснял:
«Теперь, товарищи, взять бытовое золото. Если даже взять по одному грамму, по одной десятой грамма на человека, то при 160-миллионной населении что это значит? То же самое и с серебром».
Итак, голодный человек приносил в торгсин колечко или сережки. Выстаивал очередь к оценщику. Тот принимал их втридешева. За грамм чистого золота давали 1 рубль 29 копеек, тогда как с учетом реального соотношения рубля и доллара один грамм золота стоил гораздо больше:
«Как минимум 3 рубля 32 копейки (при куре 20 центов за рубль), а то и более 22 рублей (при курсе 3 цента за рубль)».
Взамен сданной драгоценности человек получал бумажку: «торгсиновскую копейку». За эту бумажку он покупал муку. Или не покупал, а наряд ГПУ забирал его вместе с бумажкой. Поход в торгсин был делом небезопасным. Между «башнями власти» (Наркомфина и силовиков) шло соперничество: проект по экономическому выкачиванию спорил с проектом по выкачиванию-устрашению. Свой план по сбору валютных средств был у Торгсина, свой — у ГПУ.
«В особых папках Политбюро регулярно встречаются распоряжения типа: “Обязать ОГПУ в семидневный срок достать 2 млн рублей валюты”».
Циркуляр №404 Экономического управления ОГПУ разрешал конфискацию золотых и серебряных предметов домашнего обихода. Фактически выходило так, что человеку дозволялось сдать свое бытовое золото в Торгсин за торгсиновскую копейку, но вместе с тем не дозволялось его иметь, ибо оно подлежало конфискации. Поэтому, подчеркивает автор, в жизнь каждого вошла «привычность риска».
Экономическое выкачивание было настолько выгодным, что государство аккуратно сдерживало рвение силовиков, если, конечно, не возникало особой валютной важности или срочности. А выгода была колоссальная. Государство гордилось тем, как обирает своих подданных. Товары, которые не нашли бы сбыта за границей, голодным людям продавали втридорога.
«Так, во время массового голода в 1933 году товары “хлебной группы” стоили в Торгсине в пять раз больше их экспортной цены».
С 1931 по 1835 год Торгсин выкачал из населения около 100 тонн чистого золота, получив огромный «припек» — от сотен миллионов до двух миллиардов рублей. По официальному курсу обмена это сотни миллионов долларов в покупательной способности тридцатых годов. А «припек» — это не гневная метафора в осуждение алчности государства, но совершенно официальный термин из документов Торгсина: этим словом обозначали разницу между скупочной и рыночной ценой.
Автор рассматривает параллельно историю голода и Торгсина. Торгсин появился в июле 1930 года постановлением Наркомата торговли как небольшая контора Мосгорторга. Торгсин (от словосочетания «торговля с иностранцами») обслуживал только иностранных граждан. Советские туда не допускались, потому что не имели права использовать валюту и золото как средство платежа.
В 1930 году частный сектор периода нэпа был практически уничтожен, полным ходом шла коллективизация. Первым разрушенным рынком стал хлебный. Продовольственная ситуация в стране резко ухудшилась. В конце 1929 года были введены хлебные карточки, в январе 1931 года карточная система на основные продукты питания охватила всю страну. Всю — да не всю.
Крестьяне и «лишенцы» вообще не получили пайков, а паек для горожан определялся «литерой». Спецпайки А и Б отоваривались в спецраспределителях для партийной, военной и академической элиты. Эти пайки были не просто щедрыми, а изобильными.
Пайки были строго иерархичны: красноармеец получал больше, чем индустриальный рабочий, индустриальный больше, чем неиндустриальный, работник физического труда больше, чем служащий, житель большого города больше, чем маленького. Дети составляли отдельную группу снабжения. Случайно или нет, замечает автор, но государственное снабжение полагалось только тем детям, кто родился после 1917 года: возрастной ценз был — 14 лет. Получателей спецпайков, «сытых счастливчиков», как называет их автор, было не больше 55 тысяч семей. Получателей «достаточных» пайков — не более 14% горожан.
«Город влачил полуголодное существование. Деревня умирала».
Скупка бытового золота у населения была разрешена Торгсину постановлением Совнаркома от 10 декабря 1931 года — выкачивание началось. Голод распечатал «народную кубышку». А что в ней было? На что рассчитывали инициаторы выкачивания?
Автор подробно останавливается на этом вопросе, рассказывая о предварительных расчетах организаторов. Главные надежды были на «царский чекан». Предполагалось, что у населения в «земельном банке» (то есть прикопано, припрятано) царских золотых монет на сумму свыше 100 миллионов рублей.
Расчеты оказались ошибочными. В золотоскупке Торгсина лидировал не «чекан», а бытовое золото — часы, колечки, сережки, крестики, цепочки, табакерки, зубные протезы, золотой лом. Люди отдавали семейные реликвии и личные вещи. Их было скуплено вдвое больше, чем чекана. В народной кубышке оставалась и валюта, которую в период нэпа советские люди могли получать как легально, так и нелегально. В частности, в тот период середины 20-х годов, когда советский червонец пытались превратить в конвертируемый. В кубышке было и серебро, но скупка серебра развернулась повсеместно только весной 1933 года. Поначалу серебро не принимали, чтобы выкачать из «кубышки» золото. Период «первых сталинских пятилеток» — время развала всей финансовой системы страны.
В книге встает поистине безумная картина: сколько было видов советских денег, даже сосчитать трудно. От «золотого торгсиновского рубля» до просто рубля, который тогда и рублем редко называли, а больше «совзнаками». От валюты на черном рынке до записки из ГПУ или обкома: «Немедленно выдать на советские знаки следующие товары…». От серебряного полтинника периода нэпа до водки и махорки. От картофелины до блюдечка муки. В индустриализацию и коллективизацию страна вступала с огромной инфляцией.
«Печатный станок работал не переставая. Пятаков писал Сталину, что с конца 1928 года по июль 1930 года в обращение было выпущено 1556 млн рублей, хотя за всю пятилетку (1928–1932) планировали выпустить только 1250 млн» (с. 173).
На черном рынке стоимость «торгсиновского рубля» в 1933–1934 гг. колебалась от 55 до 70 советских рублей. Торгсин следовало бы называть не «торгсин», с горьким сарказмом пишет автор, а «торгссовлюд» (торговлей с советскими людьми) или «торгссоо» (торговлей с соотечественниками).
В критический момент золотовалютного банкротства государства валюту для пятилеток обеспечил Торгсин. То есть советские люди, из которых государство «выкачало» последнее. Автор неоднократно и твердо возвращается к этому выводу.
«Так, в голодном 1933 году ценности, добытые Торгсином, позволили государству оплатить треть, а в 1934 году — более четверти советского импорта промышленного оборудования, сырья и технологий» (с. 311).
В книге показана жизнь советской элиты и жизнь на Западе при депрессии, будни черного рынка и стратегии народного выживания. Торгсин был трагедией, а «Березка» — фарсом, настаивает автор, обращаясь и к позднесоветскому времени. Да, очень интересная и познавательная книга. Но у автора специфическая позиция, которую мне трудно понять — или принять. Автор страдает за «преданную революцию».
Торгсин, насколько я поняла эту загадочную линию книги, возмущает и ужасает автора прежде всего своей рыночно-предпринимательской природой. Торгсин был:
«Слугой двух господ — служа делу построения социализма, он служил и капиталу. В этом смысле Торгсин был предательством идеалов революции. Это заключение особенно важно потому, что Торгсин был не частной лавочкой, а государственным предприятием» (с. 318).
То есть надо понимать так, что грабеж населения через Торгсин — это не деяние социалистического государства как социалистического, как революционного. Это деяния государства, которое предавало социализм, внедряя рыночные механизмы.
«По сути, Торгсин был предприятием капиталистической торговли — валютным монополистом, который в интересах прибыли использовал благоприятную конъюнктуру потребительского спроса. Парадоксально, но оправданием тому служила революционность его цели — построение социализма в СССР».
Мир Торгсина идейно враждебен делу социализма, «кусок торгсиновского сыра — клеймо классового врага». Эти инвективы автор повторяет так же твердо и часто, как и выводы о роли Торгсина в оплате пятилеток. Ладно, согласимся, грабеж голодного населения через Торгсин государство организовало, предавая революционные идеалы.
Но тогда встает вопрос: а голод? Разрушив рынок, государство организовало голод в качестве социалистического или нет? В соответствии с революционными идеалами или нет?
